Неточные совпадения
— Пойдем, пойдем! — говорит
отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя,
бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Поля! — крикнула Катерина Ивановна, —
беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что
отца лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом,
отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря
к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла.
Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Мария,
Беги, пади
к его ногам,
Спаси
отца, будь ангел нам...
Когда Надежда Васильевна проходила по столовой, до нее донеслись чьи-то отчаянные крики: она не узнала голоса
отца и
бегом бросилась
к кабинету.
— Как же это так… скоро… вдруг, — говорила растерявшаяся Марья Степановна. — Верочка,
беги скорее
к отцу… скажи… Ах, чего это я горожу!
Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил…
отца убил… чего кричишь, дура…
беги, зови…» Но Марфа Игнатьевна не унималась и все кричала и вдруг, завидев, что у барина отворено окно и в окне свет,
побежала к нему и начала звать Федора Павловича.
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и
побежал к забору…
Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад
к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
Священник пошел нетвердыми стопами домой ковыряя в зубах какой-то щепкой. Я приказывал людям о похоронах, как вдруг
отец Иоанн остановился и замахал руками; староста
побежал к нему, потом — от него ко мне.
Бегать он начал с двадцати лет. Первый
побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое: живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги
к отцу письмо, в котором уведомлял, что
бежал с тем, чтобы послужить церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Он очень низко кланялся
отцу, прикасаясь рукой
к полу, и жаловался на что-то, причем длинная седая борода тряслась, а по старческому лицу
бежали крупные слезы.
— Мачеха меня не любит,
отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу
к ним, — тогда вы все и узнаете…
Бежим вместе?
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и
отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать,
бежал к бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
К отцу побежала, — с
отцом разговор
Меня успокоил, родные!
Между прочим, она успела рассказать, что
отец ее сегодня, еще чем свет,
побежал к «покойнику», как называл он генерала, узнать, не помер ли он за ночь, и что слышно, говорят, наверно, скоро помрет.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько за руку и ведет
к двери, у которой тот проглатывает последние грибки и
бежит внушать уравнения с двумя неизвестными, а Женни подает закуску
отцу и снова садится под окно
к своему столику.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела
бежать в одной рубашке по городу
к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
В нашей детской говорили, или, лучше сказать, в нашу детскую доходили слухи о том, о чем толковали в девичьей и лакейской, а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я
побежал за объяснениями
к отцу и матери, и только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она
побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери
к дедушке,
к отцу,
к бабушке и
к другим; даже вскарабкалась на колени
к дедушке.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик
отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом
бегут к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту
к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда
отец поехал
к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Наконец он так решительно отстранил Януша, что тот не посмел более надоедать ему;
отец повернул в боковую аллею, а я
побежал к калитке.
— Да что, святой
отец, — вступился тут Мартемьян, — словно ты
к допросу его взял! Если ты об вере радеешь, так не спрашивай, от какой причины в твое стадо овца
бежит, потому как тебе до эвтого дела касательства нет.
Александра как будто стерегли. Он тихо отворил дверь, в сильном волнении, на цыпочках, подошел
к дивану и тихо взял за руку —
отца Лизы. Александр вздрогнул, отскочил, хотел
бежать, но старик поймал его за фалду и посадил насильно подле себя на диван.
А здесь юнкер склоняет невинную Лиму
к побегу из родительского дома. Здесь самое бегство. А это вот — критическое положение: разгневанный
отец догоняет беглецов. Юнкер малодушно сваливает всю беду на кроткую Лиму.
Меж тем, Наиной осененный,
С Людмилой, тихо усыпленной,
Стремится
к Киеву Фарлаф:
Летит, надежды, страха полный;
Пред ним уже днепровски волны
В знакомых пажитях шумят;
Уж видит златоверхий град;
Уже Фарлаф по граду мчится,
И шум на стогнах восстает;
В волненье радостном народ
Валит за всадником, теснится;
Бегут обрадовать
отца:
И вот изменник у крыльца.
Учитель исчез из церкви, как только началась служба, а дьякон
бежал тотчас, как ее окончил.
Отцу Савелию, который прилег отдохнуть, так и кажется, что они где-нибудь носятся и друг друга гонят. Это был «сон в руку»: дьякон и Варнава приготовлялись
к большому сражению.
Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега
бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так как другую уже успели отнять. Поздоровавшись с капитаном за руку, он легко влетел по лестнице на палубу — и прямо
к отцу. Поздоровались. Оказались старые знакомые.
Так, государь,
отец наш. Мы твои
Усердные, гонимые холопья.
Мы из Москвы, опальные,
бежалиК тебе, наш царь, — и за тебя готовы
Главами лечь, да будут наши трупы
На царский трон ступенями тебе.
Встанете утром, помолитесь и думаете: а ведь и я когда-то"бреднями"занималась! Потом позавтракаете, и опять: ведь и я когда-то… Потом погуляете по парку, распорядитесь по хозяйству и всем домочадцам пожалуетесь: ведь и я… Потом обед, а с ним и опять та же неотвязная дума. После обеда
бежите к батюшке, и вся в слезах: батюшка!
отец Андрон! ведь когда-то… Наконец, на сон грядущий, призываете урядника и уже прямо высказываетесь: главное, голубчик, чтоб бредней у нас не было!
Попал с ним Данилка
к «Яру», потом на
бега, а там закружил с прожигателями жизни и аферистами. Поймали его на унаследованной им от
отца скаредности и жадности
к наживе.
Потом дни через два
отец свозил меня поудить и в Малую и в Большую Урему; он ездил со мной и в Антошкин враг, где на самой вершине горы бил сильный родник и падал вниз пылью и пеной; и
к Колоде, где родник
бежал по нарочно подставленным липовым колодам; и в Мордовский враг, где ключ вырывался из каменной трещины у подошвы горы; и в Липовый, и в Потаенный колок, и на пчельник, между ними находившийся, состоящий из множества ульев.
Горбун хотел
бежать домой, но
отец крепко держал его за плечо и, наклонив голову, шаркал по песку ногами, как бы прислушиваясь
к шороху и скрипу, едва различимому в сердитом крике рабочих.
— Да; пойду оденусь, — сказал
отец, встал из-за стола и пошёл
к дому; спустя минуту Илья
побежал за ним, догнал его на крыльце.
Так как
отец большею частию спал на кушетке в своем рабочем кабинете, или был в разъездах по имениям, то я знал, что мама не только одна в спальне на своей широкой постели, но что за высокими головашками последней под образами постоянно горит ночник. Когда мною окончательно овладевал восторг побежденных трудностей, я вскакивал с постели и босиком
бежал к матери, тихонько отворяя дверь в спальню.
Тем не менее сцена эта позабавила деда, и первыми словами его на крыльце
к отцу было: «Как ты, брат, прытко
побежал!
В самой отдаленной и даже темной комнате, предназначенной собственно для хранения гардероба старухи, Юлия со слезами рассказала хозяйке все свое горькое житье-бытье с супругом, который, по ее словам, был ни более ни менее, как пьяный разбойник, который, конечно, на днях убьет ее, и что она, только не желая огорчить папеньку, скрывала все это от него и от всех; но что теперь уже более не в состоянии, — и готова
бежать хоть на край света и даже ехать
к папеньке, но только не знает, как это сделать, потому что у ней нет ни копейки денег: мерзавец-муж обобрал у ней все ее состояние и промотал, и теперь у ней только брильянтовые серьги, фермуар и брошки, которые готова она кому-нибудь заложить, чтоб только уехать
к отцу.
Впрочем, напрасно бы кто-нибудь подумал, что Голован был сектант или
бежал церковности. Нет, он даже ходил
к отцу Петру в Борисоглебский собор «совесть поверять». Придет и скажет...
А весною, когда
отец и мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он
бежит,
бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Уж мы разлучены!
Да, Христиан! Иль мнишь ты, не должна я
Мою любовь из сердца вырвать вон?
Когда
отца кругом теснят враги,
Друзья ж
бегут — ты также переходишь
К его врагам!
Нет у тебя
отца!
Твоим
отцом убийца быть не может!
Ты сирота! Как я, ты сирота!
Беги со мной! Я не на счастье, Ксенья,
Тебя зову, не на престол! Быть может,
Я осужден
к лишеньям и
к нужде,
Быть может, я скитаться буду — но,
Где б я ни стал, то место, где я стану,
Оно всегда достойно будет нас!
А этот терем, Ксенья…
Рыбная ловля располагает
к благодушию: в Архангельской губернии; для того чтобы на удочку попалась большая рыба, ловят маленькую, секут ее и приговаривают: «Пошли
отца, пошли мать, пошли тетку, пошли дядю…» Всего вольнее — на охоте, среди леса; на Севере очень длинны заговоры на ловлю горностаев, векш, настойчиво заговаривают
бег зайца.
Кисельников. Эх, сиротки, сиротки! Вот и мать-то оттого умерла, что пропустили время за доктором послать. А как за доктором-то посылать, когда денег-то в кармане двугривенный?
Побежал тогда
к отцу, говорю: «Батюшка, жена умирает, надо за доктором посылать, денег нет». — «Не надо, говорит, все это — вздор». И мать то же говорит. Дали каких-то трав, да еще поясок какой-то, да старуху-колдунью прислали; так и уморили у меня мою Глафиру.
— Рад? — повторил он вполголоса, подвигаясь
к отцу. — Чему рад? Что денег много оставишь? А сколько ты мне ненависти оставишь? Ты — считал это? Деньги ты считал, а как много злобы на меня упадёт за твои дела — это сосчитал? Мне — в монастырь идти надо из-за тебя, вот что! Да. Продать всё да
бежать надо…
Его родина — глухая слободка Чалган — затерялась в далекой якутской тайге.
Отцы и деды Макара отвоевали у тайги кусок промерзшей землицы, и, хотя угрюмая чаща все еще стояла кругом враждебною стеной, они не унывали. По расчищенному месту
побежали изгороди, стали скирды и стога; разрастались маленькие дымные юртенки; наконец, точно победное знамя, на холмике из середины поселка выстрелила
к небу колокольня. Стал Чалган большою слободой.
Да здравствует Беседы царь!
Цвети твоя держава!
Бумажный трон твой — наш алтарь,
Пред ним обет наш — слава!
Не изменим, мы от
отцовПрияли глупость с кровью.
Сумбур! Здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью.
Наш каждый писарь — славянин,
Галиматьею дышит;
Бежит предатель их дружин
И галлицизмы пишет.
Отец поглядел в окно, увидал коляску, взял картуз и пошел на крыльцо встречать. Я
побежал за ним.
Отец поздоровался с дядей и сказал: «Выходи же». Но дядя сказал: «Нет, возьми лучше ружье, да поедем со мной. Вон там, сейчас за рощей, русак лежит в зеленях. Возьми ружье, поедем убьем».
Отец велел себе подать шубку и ружье, а я
побежал к себе, наверх, надел шапку и взял свое ружье. Когда
отец сел с дядей в коляску, я приснастился с ружьем сзади на запятки, так что никто не видал меня.
Когда блеснул свет из окна, он показался так далек и недоступен, что офицеру захотелось
побежать к нему. Впервые он нашел изъян в своей храбрости и мелькнуло что-то вроде легкого чувства уважения
к отцу, который так свободно и легко обращался с темнотой. Но и страх и уважение исчезли, как только попал он в освещенные керосином комнаты, и было только досадно на
отца, который не слушается голоса благоразумия и из старческого упрямства отказывается от казаков.
Никита в это время отвязал от тумбы лошадь; они с приемным
отцом уселись в сани и поехали. До их деревни было верст пятнадцать. Лошаденка бойко
бежала, взбивая копытами
к омья снега, которые на лету рассыпались, обдавая Никиту. А Никита улегся около
отца, завернувшись в армяк, и молчал. Старик раза два заговорил с ним, но он не ответил. Он точно застыл и смотрел неподвижно на снег, как будто ища в нем точку, забытую им в комнатах присутствия.
И
бегом побежал к дому
отец Харисаменов, сверкая голыми пятками. Став в калитке, окликнул он лихо подкатившего Петра Степаныча...
— И
к чему я спешила, не понимаю! Мы, девушки, так глупы и ветрены… Бить нас некому! Впрочем, не воротишь, и рассуждать тут нечего… Ни рассуждения, ни слезы не помогут. Я, Сережа, сегодня всю ночь плакала! Он тут… около лежит, а я про тебя думаю… спать не могу… Хотела даже
бежать ночью, хоть в лес
к отцу… Лучше жить у сумасшедшего
отца, чем с этим… как его…